«Пена дней» и другие истории - Борис Виан

высоко, жужжал самолет – словно сверкающая точка, которая при мигрени мелькает перед прищуренными глазами и даже не собирается останавливаться. Бомбы не падали. Батареи ПВО, расположенные совсем близко, за мостом, на жужжание не отвечали.

Он снова взялся за нож.

Вот если бы опять началась бомбежка и адвокат оставил дверь открытой…

IV

Адвокат засучил рукава, энергично почесал грудь в вырезе мантии – скрип скребка по крупу кобылицы, – повесил свою шапочку на отполированную шишечку балюстрады и начал защитную речь.

– Господа присяжные заседатели, – произнес он, – оставим в стороне причину убийства, обстоятельства, при которых оно было совершено, а также само убийство. Что в этом случае вы вменяете в вину моему подзащитному?

Присяжные заседатели, ошарашенные новой для них постановкой вопроса, продолжали молчать. Судья спал, а прокурор уже давно продался немцам.

– Поставим вопрос иначе, – продолжал адвокат, радуясь первому успеху. – Если не учитывать скорбь родственников пострадавшего – скорбь, вне всякого сомнения, обоснованную и достойную с моей стороны искреннего преклонения; если абстрагироваться от необходимости, перед которой оказался – в состоянии законной самообороны, добавлю я с вашего позволения – мой подзащитный, убив двух отправленных для его задержания полицейских; в конце концов, если не принимать во внимание ничего, – то что остается?

– Ничего, – был вынужден признать один из заседателей, учитель по профессии.

– Таким образом, если мы примем во внимание, что с самого раннего детства мой подзащитный общался исключительно с бандитами и убийцами, что на протяжении всей жизни развратное поведение являлось для него нормой, что он последовал дурному примеру и нашел подобное существование для себя настолько естественным и приемлемым, что сам стал развратником, бандитом и убийцей, – то что мы можем из этого вывести?

Присяжные чувствовали себя совершенно потерянными в потоке этого красноречия, а бородатый старик, из крайне правых, зачарованно наблюдал, как разлетаются брызги адвокатской слюны. Ни с того ни с сего учитель, посчитав своим долгом ответить, выкрикнул: «Ничего!» – и тут же густо покраснел.

– А вот и нет, господин присяжный заседатель! – возразил адвокат с такой силой, что оконное стекло лопнуло, а осколки посыпались на публику. (Подбил их к этому он еще утром.) – Мы из этого сделаем вывод, что, если бы мой подзащитный находился в благонравной среде, у него бы формировались лишь благонравные привычки. «Asinus asinum fricat»[30], – гласит пословица, но недоговаривает, что обратное может быть тоже верным.

Учитель задумался, силясь понять, что может быть обратным ослу, но это усилие его так утомило, что он весь обмяк и, не покидая своего присяжного места, скончался.

– Однако, – в заключение сказал адвокат, – то, что я вам только что рассказал, было неправдой. Мой подзащитный принадлежит к весьма почтенной семье, он получил блестящее образование; свою жертву он убил, чтобы украсть сигареты, убил умышленно и полностью отдавая себе отчет в содеянном.

– Ну и правильно! – вскричали присяжные в один голос, и после краткого совещания душегуб был приговорен к смертной казни.

Адвокат вышел из Дворца правосудия. Домой он ездил на велосипеде; вот и сейчас он аккуратно опустил свой зад на сиденье, дабы ветер, раздувая полы его широкой мантии от Пике, открывал всем встречным его волосатые ляжки, как того требовала мода. Под мантией он носил широкие подштанники из красной материи и носки на резинках.

Не доезжая до своего дома, он остановился как вкопанный перед витриной антиквара. Голландские часы предлагали очарованному взору необыкновенное зрелище: многослойный циферблат, на котором фазы луны отмечались чередой постепенно набухающих полумесяцев, из коих последний являлся, собственно говоря, уже новой полной луной, обрамляемой золотой и черной каемкой. А еще на резном фронтоне можно было прочесть день, месяц, год и возраст часовщика.

Подзащитный, которого он только что подзащитил, в счет оплаты отписал ему по дарственной все свое состояние. Осознавая себя полноправным наследником, так как благодаря его усилиям преступник был приговорен к смертной казни, адвокат посчитал уместным отпраздновать сей счастливый день покупкой новых часов. Он решил не брать их с собой, поскольку при себе имел наручные, и сказал, что пошлет за ними кого-нибудь потом.

V

Свет пробивался через маленькое квадратное отверстие в полу и лениво растекался по потолку рядом с сидящим пауком.

Паук грыз углы светового пятна, постепенно придавая ему форму циферблата, потом принялся за цифры, и Андре понял, что этажом ниже говорили о них.

Он приложился ухом к отверстию, и свет вошел в Андре: доносившиеся слова резонировали в голове, а яркие буквы высвечивались на фоне расширенных зрачков.

Адвокат позвал на ужин приятеля.

– Я продам эти часы, – сообщил он приглашенному, указывая на дверцу, скрывающую якорь; маятник испуганно замер и снова замаячил.

– Перестали ходить? – спросил приятель.

– Нет, они меня полностью устраивают. Но недавно я увидел часы намного красивее этих, – сказал адвокат, опорожняя половину своего бокала, именно ту, что была наполнена вином. – Пей же!

Он налил себе еще вина и выпил его залпом.

– А те, какие они из себя? – спросил приятель.

– На тех есть фазы луны! – произнес адвокат.

После этого Андре уже ничего не слышал, так как приятели о часах больше не говорили.

Он поднялся. Чтобы не нарушить светомаскировку, он не зажигал свет. Луч, пробивающийся из пола, снова уткнулся в слегка скошенный потолок мансарды.

Полная и донельзя круглая луна – радость бомбардировщиков – дополняла освещение: она мелко дрожала из-за усиливающейся жары.

В раковине над бутылкой спирта продолжал ворковать кран. Андре лежал на кровати, а часы вызванивали в его голове черт знает что. Вокруг плескалось время, остановиться в нем Андре не мог: у него до сих пор не было якоря.

Не было и ветра, не было и дождя; несмотря на все ухищрения Андре, ежевечерняя жара все усиливалась и так сильно давила на окна, что он видел, как стекла набухали, выгибались в его сторону и лопались, подобно мыльным пузырям на треснутой кромке стакана с водой. Пустые рамы еще долго открывались и закрывались.

Каждый раз, когда разбивалось очередное стекло, отчетливее становились слабые и отрывистые звуки снаружи: шаги патруля по мостовой, истошные крики кошки на соседней крыше, сплошные враки по репродуктору за задернутыми шторами. Высунувшись, можно было различить в темноте два светлых пятна: рубашку консьержа и платье консьержки – супруги сидели перед входом на двух старых деревянных стульях. Надолго высовываться не следовало: окна снова захлопывались.

Журчание воды из крана стихло, потом возобновилось: кто-то открывал кран на нижнем этаже. Железная сетка кровати слабо поскрипывала в такт дыханию Андре.

Кровать принялась по-кошачьи царапать пол: ее ножки, сгибаясь и разгибаясь одна за другой, стали